Убежала на экзамен.

Боюсь.

Ибо гонять обещала по всему курсу.

---

Были как-то мои родители, тогда ещё вполне женаты, в другом городе у друзей, тоже женатой пары. Как водится, приезд дорогих гостей решили отметить, благо заодно у друга был день рождения, и отправились толпой в местную ресторацию. Много кого пригласили, вино лилось рекой. И тут один местный пригласил мою маму потанцевать. Мама согласилась. Кольцо она не носила, была красивой и мужчина растаял. Чрезе некоторое время мама заметила изменения в цвете лица папы. То бишь папа начал медленно багроветь. Мужчина тем временем пошёл за вином, и папа вдруг тоже куда-то исчез. Прошло минут 15, а мужчины всё не было. Зато появился папа. Радостно улыбаясь и заявляя:

-А я твоего ухажёра из окна выкинул.

Тут надобно пояснить, что этаж был вторым, время года зима и много снега.

Через некоторое время в зал начали собираться местные парни с суровыми лицами и кто с разбитыми бутылками, кто с ножами, кто с палками. Папа с соратниками тоже поднапряглись. Мама с ужасом ожидала развязки. Через 5 минут мужчины нервно бурчали друг на друга, через 15 пили, ели да песни пели за одним столом. Тяпнула моя мама рюмку, вздохнула и подумала: "Все мужики козлы".

---

У нас проливной дождь. Собачке всё едино, с радостным хрюканьем носится по чернозёму, вынюхивая следы хорошеньких собачек. Мыть его сущее проклятье, приходится набирать таз тёплой воды и по очереди макать туда каждую лапу, он отбивается, пытается укусить, рычит и расплёскивает воду. Мыла тазик после вечерней помывки и вдруг... - почувствовала, что ли? - сейчас позвонит в дверь соседка. Та, с которой не виделась после танцев несколько месяцев.

Позвонили в дверь.

Открыла. На пороге стояла соседка с моими книгами и почему-то ещё и с апельсином. Я не стала тянуть волынку, принесла её книги, вежливо поинтересовалась "как дела?", сослалась на занятость в последние месяцы, что правда, выслушала её жалобы на сложности с дипломом. Она несколько раз упомянула другую соседку, с которой дружила всё детство и не общалась полтора года, к которой теперь ездила в больницу (я вообще не знала, что та была в больнице, ничего мне не сказали) и как она оценила столь любимый "Код да Винчи". Я ещё раз вежливо улыбнулась, поинтересовалась её планами на будущее и прямо сказала. что завтра экзамен. Закрыла за ней дверь, ушла к себе в комнату и не нашла ничего лучше, чем расплакаться. Что ж, по крайней мере, всё понятно.

---

По-моему, довольно-таки живенько.

---

Это что-то новенькое

Приснился мне сегодня крем для лица. Во флаконе нежно-голубого цвета. В виде телефона (классического, дискового). Аккурат на месте диска располагалась белоснежная буква "Е" в красном кружочке, по ней миниатюрный логотип "nivea".

А был это крем от морщин.

---

Мухамед закричал, обращаясь к своему отцу, Насреддину :

- Я оставляю дом. Мне нужны вино, женщины и приключения !

Насреддин вскочил со своего кресла.

- Не пытайся остановить меня, - закричал ему Мухамед.

- А кто пытается остановить тебя, - воскликнул старый Мулла, - я иду вместе

с тобой!

---

Ожидая экзамена, прогуливалась по нашему корпусу.

В наш корпус две двери. Почему-то открыта из них всегда только одна. У входа прогуливается суровый мужчина с рацией и дубинкой. Зачем - никто не знает. Документы не проверяет, преподавателей в лицо не узнаёт, однажды пропустил даже моего папу. Но на всякий случай пронизывает взглядом любого вошедшего, особенно почему-то при попытке пройти в библиотеку.

Прямо у входа ксерокс. Затиснут в "шкаф с окнами". По неведомым мне причинам "окна" всегда закрыты жалюзями. Кроме маленького окошка, в котором хищно исчезают деньги и материализуется отксерокопированное. Дело в том, что расположено это окошко очень низко, даже мне с моим не Бог весть каким ростом приходится наклоняться. И оно крохотное, поэтому практически никогда не видно того, кто ксерит, а из-за общего шума невозможно ничего объяснить. Несмотря на призывы писать номера страниц, которые нужно отксерить, их мало кто пишет. Если и пишет, по-видимому, это до такой степени удивительно, что на ксероксе сначала внимают все бумажки, а потом долго и настойчиво вопрошают, что к какой литературе относится.

Библиотека шедевральна. Книг нет. Нужных книг тем более. Все попытки истребовать необходимую литературу заканчиваются строго сведенными бровями и высокомерным: "Наша библиотека не ставит своей задачей укомплектованием студентов учебным материалом". Несмотря на клятвы преподавателя, что искомая книга есть, её нет. После личного прихода преподавателя отсылают к каталогу с шифрами. После поиска шифра оказывается, что его одного мало, как и названия книги, надо ещё год издания. Иногда ещё требуют издательство. Честно интересуюсь, не надо ли им ещё и ISBN. Заявляют, что таким, как я, литература вообще не положена.

Столовая находится в подвале. Крохотное помещение с липкой мебелью и одинокими продуктами питания вроде отдельно стоящего йогурта или бутерброда с рыбной консервой, сыром и майонезом. Однокурсники уверяют, что там можно вполне обыденно пообедать, и даже вполне прилично. Пыталась, но не смогла обнаружить даже меню. На все вопросы честно попросили не задерживать очередь.

Отдельная песня - это туалеты. На первом этаже туалеты работают. И даже есть жидкое мыло. И туалетная бумага. Но не работает вентиляция. Запах такой, что начинаешь скучать по родимому аромату хлорки и мокрой тряпке. На втором этаже работают и туалеты, и вентиляция. И всё ещё есть жидкое мыло. Но нет туалетной бумаги. На третьем этаже иногда бывает туалетная бумага, но не допросишься жидкого мыла. На чётвертом нет ни мыла, ни бумаги. В деканате нам сказали, что зато у нас есть самое главное: зеркала. Я бы ещё назвала два окна, больших, как в аудиториях. Аккурат напротив умывальником и туалетных кабинок. С символически повёрнутыми жалюзи. На пятом и шестом этажах туалетов нет вовсе. Видимо, предполагается, что если уж добрался так высоко, туалет просто не понадобится.

На 6 этажей у нас есть два лифта. Они даже начали работать после 3-4 месяцев со дня сдачи корпуса. Возле них висит скромная табличка "Только для преподавателей". Если опаздываю или пара в аудитории выше 3-го этажа, предпочитаю считать себя преподавателем.

Гордость всего факультета: у нас есть кофейный автомат. В нём даже бывает кофе. И сахар. И сливки. И он даже работает. На нём висит табличка с честными предупреждением, что автомат сдачу не даёт. К концу дня в окрестных киосках становится довольно проблематично найти купюры определённого денежного номинала. А в автомате заканчивается кофе.

Отдельная песня - наши аудитории. Они либо вытянуты как кишка, либо напоминают шкаф. Наши шутят, что в больших аудиториях знания разбегаются, а в маленьких им слишком тесно, и они деформируются. Окна в длину примерно метра полтора. Задвижка находится аккурат посредине. До пола ещё примерно метр. С юмором были те, кто их устанавливал, ничего не скажешь.

То ли у нас слишком большие группы, то ли решили, что чем больше, тем лучше, но количество парт на метр квадратный зашкаливает. В большинстве аудиторий весьма проблематично разойтись двум людям средней комплекции. Высота парт тоже не слишком впечатляет, я вот с огромным трудом могу закинуть одну ногу на другую, или так надо?

Весёлая картинка представляется: современный студент примерно два метра ростом, тощий и с небольшими ногами.

---

Фотографы и фотографии

Иногда у меня возникает смутное подозрение, что профессиональные фотографы приплачивают прочим изготовителям фотографий (это такие странные люди, которые фотографируют обычно на паспорт, личное дело и т. п.), дабы те вопиющим ужасом своей работы отправляли граждан прямиком к профессионалам.

Я не буду лезть далеко в дебри. Я возьму самые "ходовые" свои фотографии.

Фотография на паспорте. Волосы полосатые. Оказывается, это так у них получилось мелирование.

Фотография на студенческом. Цвет лица нежно-фиолетовый. Такое ощущение, будто я там после недельного запоя.

Фотография на пропуске в библиотеку. Там я в кофточке "тигрового" окраса. Цвет лица почему-то повторяет расцветку одежды.

Фотография на пропуске по месту недавней работы. Невольно вспоминаются бледные барышни, правда, с лёгким налётом розового по периметру лица. По-видимому, чтоб отличить от трупа, не иначе.

Фотография в зачётке. Цвет лица восковой. Точно помню, тогда фотографировалась совершенно незагорелой. При одновременном рассмотрении с предыдущей вызывает оторопь.

Впрочем, если все профессиональные фотографы хоть немного похожи на школьного...

Дело было так: решили мы к концу 9-го класса заказать виньетку. Многие уходили, для памяти и т. д. Запечатлеть подлежало наши небесные черты вкупе со всеми преподавателями. До сих пор интересно, почему фотографию нашей классной сделали даже больше, чем директора.

Фотографировали нас в библиотеке. То ли пожадничали для такого мероприятия отдельный класс, то ли решили, что близость к знаниям нас сильнее вдохновит, без понятия. Фотограф радостно фиксировал "петухи" в причёсках, нежно-розовые прыщи и натужные улыбки.

Что он говорил остальным, не знаю. Когда зашла я, сделал три круга по библиотеке и предложил представить, что я с кем-то страстно целуюсь.

На фотографии у меня ассиметричная причёска и немного грустная, немного ироничная улыбка.

---

Время, время... Сегодня волнует уже не то, что вчера. Вчерашние страхи кажутся нелепыми. И удивляешься сам себе: как мог бояться такого? И смотришь на ребёнка и не понимаешь, как для него может быть трагедией сломанная игрушка, ведь это такая ерунда, можно купить новую, и вообще, было бы из-за переживать.

Но не все понимают, что все умные взрослые мысли нисколько не уменьшают трагедии для ребёнка. Для того, чтобы думать как взрослый, ему надо перестать быть ребёнком.

И так ли далеко ушёл взрослый, переживающий из-за сломавшейся машины, от ребёнка, переживающего из-за сломанной игрушки?

---

В детстве мне говорили, плохо, что нет у меня брата или сестры, все мне одной достаётся, буду эгоисткой. Часто слышала, что любовь делится между детьми, супругом, родителями и т. д., и не понимала, что останется от любви, если любишь многих.

А сегодня смотрела на спящую кошку, вспоминала мордочку любимого пуделя в одуванчиках и подумала: любовь не делится. Каждому достаётся своя любовь.

---

Яндекс не врёт: найдётся всё.

Набрала от скуки в яндексе "губы". В "Картинках".

Помимо вполне традиционной рекламы блесков, бальзамов, помады, татуажа, пирсинга губ, игрушек и не только игрушек для секса, сайтов с проститутками выдали мне следующее (чаще всего оригинал подписей под картинкой сохранён): рекламу маски для губ (интересно, это как?), лучший светильник - губы, ремонт и грунт губы под передний бампер, губы Сальвадора Дали, оригинальный подарок - телефон Горячие губы, губы через лупу, дорисовка гримёром изувеченных губ, губы гриба, мюзикл "Губы", губы нос главное хвост, вид на Домашние тундры со льда Кандалакшской губы, эпиляция верхней губы, Брэду Питту нравится красить губы и ногти, я губы не красил я варенье ел, 06.02 05 Русский национальный спорт раскатывание губы На старт Внимание, губы Давида гипс скульптурный, Люблю Вас как отца Кунсайт и Вас любить всегда я буду заверил милого Зойсайт поцеловав Кунсайта в губы, сообщение о пересадке француженке носа и губ, телефон губы цена 1 150.00 руб, праздник на берегу обской губы, Caralina Ветер был такой что сносило даже губы (брррр), немного про дефекты губ и оперции по их устранению, У вас даже яблоки спелые И вы так прекрасно названы А губы такие красные понятно что вы ими делали (можно и декламировать на манер Маяковского), общий вид Губы с обледенелыми обломками разбитого судна (впечатляет, пока не загрузилась картинка), вывеска над дрерью губа Волоковая (что такое "дрерь"?), плотно сжатые губы Леонародо преображаются в загадочную улыбку Моны Лизы, ... директор ооо Технодом встает к столу с кием его лицо удивительно меняется спокойный взгляд становится пронзительно внимательным а губы сжимаются..., награждение победителей веселого конкурса Накрась губы сопернику, машинка для закатывания губ от А лебедева (кто заказывал?), ...изюминкой изделия компании Polyconcept usa являются хромированные губы которыми устройство шевелит во время воспроизведения речи..., немного стихов, поцелуй в масляные губы стал для девушки последним (интересно, что ж это за масло такое было?), припухлость губ выдают по талонам, у Тони Блэра нежные губы

(по другой версии - как у младенца), попробуйте поцеловать девушку в губы десять раз и она оценит ваше внимание по достоинству, лакомства для собак Губы говяжьи.

---

О превратностях изучения языка и сленга

Когда знаешь несколько схожих языков (например, английский с немецким, алфавит практически один и тот же, а вот фонетика разная), иной раз забываешь, как надо читать в данном случае. Был у нас на немецком и несчастный Гёте "Джоганном", и "Walkie-Talkie" "Валки-Талки", и самолично пугала маму "пупилом". Откровенный шик - демонстративное произношение слова или части слова одного языка по фонетическим правилам другого (например, зверское "th" из слове "weather").

Отдельная песня разучивание звуков, это надо видеть. Папа вот, когда ходил на курсы английского, пугал окружающих периодическим "вз", чередующимся почему-то с тягучим "бээээд" ("bad").

У нас для разучивания немецкой фонетики были две кассеты, где немцы наговорили правильно произнесённых звуков. Пришла как-то моя бывшая одноклассница домой, воткнула одну из кассет в плеер, вставила "капельки" в уши и давай тренироваться. Через некоторое время она, в лучших традициях триллера, почувствала на себе чьи-то руки. Открыв глаза, увидела родителей с вытаращенными глазами.

А теперь представьте себе: сидит любимое чадо в позе лотоса, закрыв глаза и периодически издавая "и" - "иииии", "а" - "ааааа".

Наверное, больше всего мучений у нас было с "р" язычковым. Мне он так и не дался. А ведь в детстве картавила. Видать, не судьба мне выучить французский.

Один из самых страшных бичей - возможность перепутать слова. Правда, сейчас и не знаешь, где слова напутаны, где человек издевается, а где заимствование, наверное, только филолог в этом и разберётся. Помню, ехала как-то в троллейбусе, беседовали два парня о компьютерах. Поняла из всего разговора только "метр", союзы да предлоги.

Отдельное - "пАдонкаффский". К моему сожалению, встречаю его везде. И в инете регулярное "кг\ам", "аффтар, выпей йаду", и однокурсники выдали "жесть" да "аффтар жжот", и даже моя мама потрясла "гламурненьким". Любопытно, надолго ли это, но не более того.

---

Умиляюсь вот этому.

А ещё говорят, что победителей не судят.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Была когда-то советская мечта: иметь свой дачный участок. Едва ли не верхом блаженства становились раскопки в целях посадки сельскохозяйственных растений. Получивший участок, совершенно ошалев от счастья, представлял себе тихие летние вечера за столом под яблоней, вкушая плоды трудов своих, выращенных прямо на соседней грядке, чаепитие всей семьёй и прочие пасторальные картины. До сих пор интересно, вспоминались ли с такие минуты классики, описывающие прелести сельской жизни.

По-видимому, подобные картины рисовал себе хотя бы мой папа. Вырос он в деревне, свежую травку да овощи с грядок уважал, а к собственному домику питал непреодолимое влечение. Наверное, извлишне трепетно относился к якобы долгу любого мужчины "вырастить сына, построить до, посадить дерево" (или как там, последовательность не помню).

И вот наступил долгожданный момент: мы получили участок под дачу. Недалеко лес, хорошая земля, щедро сдобренная чернозёмом, сам участок довольно большой.

Одна беда: находился он в 300 км от нашего города.

Помню, приезжали мы туда раза 2 или 3. Папа с другом активно строительствовали. Дом строился с размахом: двухэтажный, с гаражом, камином, всё по-взрослому. Почему-то лучше всего запомнился малинник, водонапорная башня, забавная штука, напоминающая толстую швабру, которой утрамбовывали пол в гараже, да что на мне был весёленький сарафанчик на завязочках.

А потом вдруг выяснилось, что мама не собирается копаться в земле, тем более, на таком расстоянии от дома, отец возить нас туда не будет, а бабушка вообще не понимает, зачем нам та дача.

Говорят, её сдали соседям. Под огурцы.

@настроение: ностальгическое

---

Меня часто в чём-то обвиняли. Иногда заслуженно, дров я даже за такую небольшую жизнь наломать всё-таки успела. Иногда не очень.

Но, до сегодняшнего дня, меня ещё ни разу в жизни не обвиняли в том, что я слишком много знаю.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

О Чернобыле

Возможно, именно этот рассказ неправда. Но это было.

Монолог жены погибшего на тушении Чернобыльской АЭС пожарника



«Я не знаю, о чем рассказывать... О смерти или о любви? Или это одно и то же... О чем?

... Мы недавно поженились. Еще ходили по улице и держались за руки, даже если в магазин шли... Я говорила ему: «Я тебя люблю». Но я еще не знала, как я его любила... Не представляла... Жили мы в общежитии пожарной части, где он служил. На втором этаже. И там еще три молодые семьи, на всех одна кухня. А внизу, на первом этаже стояли машины. Красные пожарные машины. Это была его служба. Всегда я в курсе: где он, что с ним? Среди ночи слышу какой-то шум. Выглянула в окно. Он увидел меня: «Закрой форточки и ложись спать. На станции пожар. Я скоро буду».

Самого взрыва я не видела. Только пламя. Все, словно светилось... Все небо... Высокое пламя. Копоть. Жар страшный. А его все нет и нет. Копоть от того, что битум горел, крыша станции была залита битумом. Ходили, потом вспоминал, как по смоле. Сбивали пламя. Сбрасывали горящий графит ногами... Уехали они без брезентовых костюмов, как были в одних рубашках, так и уехали. Их не предупредили, их вызвали на обыкновенный пожар... Четыре часа... Пять часов... Шесть... В шесть мы с ним собирались ехать к его родителям. Сажать картошку. От города Припять до деревни Сперижье, где жили его родители, сорок километров. Сеять, пахать... Его любимые работы... Мать часто вспоминала, как не хотели они с отцом отпускать его в город, даже новый дом построили. Забрали в армию. Служил в Москве в пожарных войсках, и когда вернулся: только в пожарники! Ничего другого не признавал. (Молчит.) Иногда будто слышу его голос... Живой... Даже фотографии так на меня не действуют, как голос. Но он никогда меня не зовет... И во сне... Это я его зову...

Семь часов... В семь часов мне передали, что он в больнице. Я побежала, но вокруг больницы уже стояла кольцом милиция, никого не пускали. Одни машины «Скорой помощи» заезжали. Милиционеры кричали: машины зашкаливают, не приближайтесь. Не одна я, все жены прибежали, все, у кого мужья в эту ночь оказались на станции. Я бросилась искать свою знакомую, она работала врачом в этой больнице. Схватила ее за халат, когда она выходила из машины:

«Пропусти меня!» - «Не могу! С ним плохо. С ними со всеми плохо». Держу ее:



«Только посмотреть». «Ладно, - говорит, - тогда бежим. На пятнадцать-двадцать минут». Я увидела его... Отекший весь, опухший... Глаз почти нет... «Надо молока. Много молока! - сказала мне знакомая. - Чтобы они выпили хотя бы по три литра». - «Но он не пьет молоко». - «Сейчас будет пить». Многие врачи, медсестры, особенно санитарки этой больницы через какое-то время заболеют... Умрут... Но никто тогда этого не знал... В десять утра умер оператор Шишенок... Он умер первым... В первый день... Мы узнали, что под развалинами остался второй - Валера Ходемчук. Так его и не достали. Забетонировали. Но мы еще не знали, что они все - первые...

Спрашиваю: «Васенька, что делать?» - «Уезжай отсюда! Уезжай! У тебя будет ребенок». А я - беременная. Но как я его оставлю? Просит: «Уезжай! Спасай ребенка!» - «Сначала я должна принести тебе молоко, а потом решим». Прибегает моя подруга Таня Кибенок... Ее муж в этой же палате... С ней ее отец, он на машине. Мы садимся и едем в ближайшую деревню за молоком. Где-то три километра за городом... Покупаем много трехлитровых банок с молоком... Шесть - чтобы хватило на всех... Но от молока их страшно рвало... Все время теряли сознание, им ставили капельницы. Врачи почему-то твердили, что они отравились газами, никто не говорил о радиации. А город заполнился военной техникой, перекрыли все дороги... Перестали ходить электрички, поезда... Мыли улицы каким-то белым порошком... Я волновалась, как же мне завтра добраться в деревню, чтобы купить ему парного молока? Никто не говорил о радиации... Только военные ходили в респираторах... Горожане несли хлеб из магазинов, открытые кульки с булочками... Пирожные лежали на лотках...

Вечером в больницу не пропустили... Море людей вокруг... Я стояла напротив его окна, он подошел и что-то мне кричал. Так отчаянно! В толпе кто-то расслышал: их увозят ночью в Москву. Жены сбились все в одну кучу. Решили: поедем с ними. Пустите нас к нашим мужьям! Не имеете права! Бились, царапались. Солдаты, уже стояли солдаты, нас отталкивали. Тогда вышел врач и подтвердил, что они полетят на самолете в Москву, но нам нужно принести им одежду, - та, в которой они были на станции, сгорела. Автобусы уже не ходили, и мы бегом через весь город. Прибежали с сумками, а самолет уже улетел... Нас специально обманули... Чтобы мы не кричали, не плакали... Ночь... По одну сторону улицы автобусы, сотни автобусов (уже готовили город к эвакуации), а по другую сторону - сотни пожарных машин. Пригнали отовсюду. Вся улица в белой пене... Мы по ней идем... Ругаемся и плачем... По радио объявили, что, возможно, город эвакуируют на три-пять дней, возьмите с собой теплые вещи и спортивные костюмы, будете жить в лесах. В палатках. Люди даже обрадовались: на природу! Встретим там Первое мая. Необычно. Готовили в дорогу шашлыки... Брали с собой гитары, магнитофоны...

Плакали только те, чьи мужья пострадали.

Не помню дороги... Будто очнулась, когда увидела его мать: «Мама, Вася в Москве! Увезли специальным самолетом!» Но мы досадили огород (а через неделю деревню эвакуируют!) Кто знал? Кто тогда это знал? К вечеру у меня открылась рвота. Я - на шестом месяце беременности. Мне так плохо... Ночью сню, что он меня зовет, пока он был жив, звал меня во сне: «Люся! Люсенька!» А когда умер, ни разу не позвал. Ни разу... (Плачет.) Встаю я утром с мыслью, что поеду в Москву. Сама... «Куда ты такая?» - плачет мать. Собрали в дорогу и отца. Он снял со сберкнижки деньги, которые у них были. Все деньги.

Дороги не помню... Дорога опять выпала из памяти... В Москве у первого милиционера спросили, в какой больнице лежат чернобыльские пожарники, и он нам сказал, я даже удивилась, потому что нас пугали: государственная тайна, совершенно секретно.

Шестая больница - на «Щукинской»...

В эту больницу, специальная радиологическая больница, без пропусков не пускали. Я дала деньги вахтеру, и тогда она говорит: «Иди». Кого-то опять просила, молила... И вот сижу в кабинете у заведующей радиологическим отделением - Ангелины Васильевны Гуськовой. Тогда я еще не знала, как ее зовут, ничего не запоминала... Я знала только, что должна увидеть его...

Она сразу меня спросила:

- У вас есть дети?

Как я признаюсь?! И уже понимаю, что надо скрыть мою беременность. Не пустит к нему! Хорошо, что я худенькая, ничего по мне незаметно. - Есть. - Отвечаю.

- Сколько?

Думаю: «Надо сказать, что двое. Если один - все равно не пустит».

- Мальчик и девочка.

- Раз двое, то рожать, видно, больше не придется. Теперь слушай: центральная нервная система поражена полностью, костный мозг поражен полностью...

«Ну, ладно, - думаю, - станет немножко нервным». - Еще слушай: если заплачешь - я тебя сразу отправлю. Обниматься и целоваться нельзя. Близко не подходить. Даю полчаса. Но я знала, что уже отсюда не уйду. Если уйду, то с ним. Поклялась себе!

Захожу... Они сидят на кровати, играют в карты и смеются.

- Вася! - кричат ему.

Поворачивается:

- О, братцы, я пропал! И здесь нашла!

Смешной такой, пижама на нем сорок восьмого размера, а у него - пятьдесят второй. Короткие рукава, короткие штанишки. Но опухоль с лица уже сошла... Им вливали какой-то раствор...

- А чего это ты вдруг пропал? - Спрашиваю.

И он хочет меня обнять.

- Сиди-сиди, - не пускает его ко мне врач. - Нечего тут обниматься. Как-то мы это в шутку превратили. И тут уже все сбежались, и из других палат тоже. Все наши. Из Припяти. Их же двадцать восемь человек самолетом привезли. Что там? Что там у нас в городе. Я отвечаю, что началась эвакуация, весь город увозят на три или пять дней. Ребята молчат, а было там две женщины, одна из них, на проходной в день аварии дежурила, и она заплакала:

- Боже мой! Там мои дети. Что с ними?

Мне хотелось побыть с ним вдвоем, ну, пусть бы одну минуточку. Ребята это почувствовали, и каждый придумал какую-то причину, и они вышли в коридор. Тогда я обняла его и поцеловала. Он отодвинулся:

- Не садись рядом. Возьми стульчик.

- Да, глупости все это, - махнула я рукой. - А ты видел, где произошел взрыв? Что там? Вы ведь первые туда попали...

- Скорее всего, это вредительство. Кто-то специально устроил. Все наши ребята такого мнения.

Тогда так говорили. Думали.

На следующий день, когда я пришла, они уже лежали по одному, каждый в отдельной палате. Им категорически запрещалось выходить в коридор. Общаться друг с другом. Перестукивались через стенку... Точка-тире, точка-тире... Врачи объяснили это тем, что каждый организм по-разному реагирует на дозы облучения, и то, что выдержит один, другому не под силу. Там, где они лежали, зашкаливали даже стены. Слева, справа и этаж под ними... Там всех выселили, ни одного больного... Под ними и над ними никого... Три дня я жила у своих московских знакомых. Они мне говорили: бери кастрюлю, бери миску, бери все, что надо... Я варила бульон из индюшки, на шесть человек. Шесть наших ребят... Пожарников... Из одной смены... Они все дежурили в ту ночь: Ващук, Кибенок, Титенок, Правик, Тищура. В магазине купила им всем зубную пасту, щетки, мыло. Ничего этого в больнице не было. Маленькие полотенца купила... Я удивляюсь теперь своим знакомым, они, конечно, боялись, не могли не бояться, уже ходили всякие слухи, но все равно сами мне предлагали: бери все, что надо. Бери! Как он? Как они все? Они будут жить? Жить... (Молчит). Встретила тогда много хороших людей, я не всех запомнила... Мир сузился до одной точки... Укоротился... Он... Только он... Помню пожилую санитарку, которая меня учила: «Есть болезни, которые не излечиваются. Надо сидеть и гладить руки».

Рано утром еду на базар, оттуда к своим знакомым, варю бульон. Все протереть, покрошить... Кто-то просил: «Привези яблочко». С шестью полулитровыми баночками... Всегда на шестерых! В больницу... Сижу до вечера. А вечером - опять в другой конец города. Насколько бы меня так хватило? Но через три дня предложили, что можно жить в гостинице для медработников, на территории самой больницы. Боже, какое счастье!! - Но там нет кухни. Как я буду им готовить?

- Вам уже не надо готовить. Их желудки перестают воспринимать еду. Он стал меняться - каждый день я встречала другого человека... Ожоги выходили наверх... Во рту, на языке, щеках - сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись... Пластами отходила слизистая... Пленочками белыми... Цвет лица... Цвет тела... Синий... Красный... Серо-бурый... А оно такое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить... Спасало то, что все это происходило мгновенно; некогда было думать, некогда было плакать.

Я любила его! Я еще не знала, как я его любила! Мы только поженились... Идем по улице. Схватит меня на руки и закружится. И целует, целует. Люди идут мимо, и все улыбаются...

Клиника острой лучевой болезни - четырнадцать дней... За четырнадцать дней человек умирает...

В гостинице в первый же день дозиметристы меня замеряли. Одежда, сумка, кошелек, туфли, - все «горело». И все это тут же у меня забрали. Даже нижнее белье. Не тронули только деньги. Взамен выдали больничный халат пятьдесят шестого размера, а тапочки сорок третьего. Одежду, сказали, может, привезем, а, может, и нет, навряд ли она поддастся «чистке». В таком виде я и появилась перед ним. Испугался: «Батюшки, что с тобой?» А я все-таки ухитрялась варить бульон. Ставила кипятильник в стеклянную банку... Туда бросала кусочки курицы... Маленькие-маленькие... Потом кто-то отдал мне свою кастрюльку, кажется, уборщица или дежурная гостиницы. Кто-то - досочку, на которой я резала свежую петрушку. В больничном халате сама я не могла добраться до базара, кто-то мне эту зелень приносил. Но все бесполезно, он не мог даже пить... Проглотить сырое яйцо... А мне хотелось достать что-нибудь вкусненькое! Будто это могло помочь. Добежала до почты: «Девочки, - прошу, - мне надо срочно позвонить моим родителям в Ивано-Франковск. У меня здесь умирает муж». Почему-то они сразу догадались, откуда я и кто мой муж, моментально соединили. Мой отец, сестра и брат в тот же день вылетели ко мне в Москву. Они привезли мои вещи. Деньги. Девятого мая... Он всегда мне говорил: «Ты не представляешь, какая красивая Москва! Особенно на День Победы, когда салют. Я хочу, чтобы ты увидела». Сижу возле него в палате, открыл глаза:

- Сейчас день или вечер?

- Девять вечера.

- Открывай окно! Начинается салют!

Я открыла окно. Восьмой этаж, весь город перед нами! Букет огня взметнулся в небо.

- Вот это да!

- Я обещал тебе, что покажу Москву. Я обещал, что по праздникам буду всю жизнь дарить цветы...

Оглянулась - достает из-под подушки три гвоздики. Дал медсестре деньги - и она купила.

Подбежала и целую:

- Мой единственный! Любовь моя!

Разворчался:

- Что тебе приказывают врачи? Нельзя меня обнимать! Нельзя целовать!

Мне не разрешали его обнимать... Но я... Я поднимала и сажала его... Перестилала постель... Ставила градусник... Приносила и уносила судно... Всю ночь сторожила рядом...

Хорошо, что не в палате, а в коридоре... У меня закружилась голова, я ухватилась за подоконник... Мимо шел врач, он взял меня за руку. И неожиданно:

- Вы беременная?

- Нет-нет! - Я так испугалась, чтобы нас кто-нибудь не услышал.

- Не обманывайте, - вздохнул он.

Я так растерялась, что не успела его ни о чем попросить.

Назавтра меня вызывают к заведующей:

- Почему вы меня обманули? - спросила она.

- Не было выхода. Скажи я правду - отправили бы домой. Святая ложь!

- Что вы наделали!!

- Но я с ним...

Всю жизнь буду благодарна Ангелине Васильевне Гуськовой. Всю жизнь! Другие жены тоже приезжали, но их уже не пустили. Были со мной их мамы... Мама Володи Правика все время просила Бога: «Возьми лучше меня». Американский профессор, доктор Гейл... Это он делал операцию по пересадке костного мозга... Утешал меня: надежда есть, маленькая, но есть. Такой могучий организм, такой сильный парень! Вызвали всех его родственников. Две сестры приехали из Беларуси, брат из Ленинграда, там служил. Младшая Наташа, ей было четырнадцать лет, очень плакала и боялась. Но ее костный мозг подошел лучше всех... (Замолкает.) Я уже могу об этом рассказывать... Раньше не могла... Я десять лет молчала... Десять лет. (Замолкает.)

Когда он узнал, что костный мозг берут у его младшей сестрички, наотрез отказался: «Я лучше умру. Не трогайте ее, она маленькая». Старшей сестре Люде было двадцать восемь лет, она сама медсестра, понимала, на что идет. «Только бы он жил», - говорила она. Я видела операцию. Они лежали рядышком на столах... Там большое окно в операционном зале. Операция длилась два часа... Когда кончили, хуже было Люде, чем ему, у нее на груди восемнадцать проколов, тяжело выходила из-под наркоза. И сейчас болеет, на инвалидности... Была красивая, сильная девушка. Замуж не вышла... А я тогда металась из одной палаты в другую, от него - к ней. Он лежал уже не в обычной палате, а в специальной барокамере, за прозрачной пленкой, куда заходить не разрешалось. Там такие специальные приспособления есть, чтобы, не заходя под пленку, вводить уколы, ставить катэтор... Но все на липучках, на замочках, и я научилась ими пользоваться... Отсовывать... И пробираться к нему... Возле его кровати стоял маленький стульчик... Ему стало так плохо, что я уже не могла отойти, ни на минуту. Звал меня постоянно: «Люся, где ты? Люсенька!» Звал и звал... Другие барокамеры, где лежали наши ребята, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовали защитной одежды. Солдаты выносили судно. Протирали полы, меняли постельное белье... Все делали... Откуда там появились солдаты? Не спрашивала... Только он... Он... А каждый день слышу: умер, умер... Умер Тищура. Умер Титенок. Умер... Как молотком по темечку...

Стул двадцать пять - тридцать раз в сутки... С кровью и слизью... Кожа начала трескаться на руках, ногах... Все покрылось волдырями... Когда он ворочал головой, на подушке оставались клочья волос... Я пыталась шутить:

«Даже удобно. Не надо носить расческу». Скоро их всех постригли. Его я стригла сама. Я все хотела ему делать сама. Если бы я могла выдержать физически, то я все двадцать четыре часа не ушла бы от него. Мне каждую минутку было жалко... Минутку и то жалко... (Долго молчит.) Приехал мой брат и испугался: «Я тебя туда не пущу!» А отец говорит ему: «Такую разве не пустишь? Да она в окно влезет! По пожарной лестнице!» Отлучилась... Возвращаюсь - на столике у него апельсин... Большой, не желтый, а розовый. Улыбается: «Меня угостили. Возьми себе». А медсестра через пленочку машет, что нельзя этот апельсин есть. Раз возле него уже какое-то время полежал, его не то, что есть, к нему прикасаться страшно. «Ну, съешь, - просит. - Ты же любишь апельсины». Я беру апельсин в руки. А он в это время закрывает глаза и засыпает. Ему все время давали уколы, чтобы он спал. Наркотики. Медсестра смотрит на меня в ужасе... А я? Я готова сделать все, чтобы он только не думал о смерти... И о том, что болезнь его ужасная, что я его боюсь... Обрывок какого-то разговора... У меня в памяти... Кто-то увещевает: «Вы должны не забывать: перед вами уже не муж, не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения. Вы же не самоубийца. Возьмите себя в руки». А я как умалишенная: «Я его люблю! Я его люблю!» Он спал, я шептала: «Я тебя люблю!» Шла по больничному двору: «Я тебя люблю!» Несла судно: «Я тебя люблю!» Вспоминала, как мы с ним раньше жили... В нашем общежитии... Он засыпал ночью только тогда, когда возьмет меня за руку. У него была такая привычка: во сне держать меня за руку... Всю ночь...

А в больнице я возьму его за руку и не отпускаю... Ночь. Тишина. Мы одни. Посмотрел на меня внимательно-внимательно и вдруг говорит:

- Так хочу увидеть нашего ребенка. Какой он?

- А как мы его назовем?

- Ну, это ты уже сама придумаешь...

- Почему я сама, если нас двое?

- Тогда, если родится мальчик, пусть будет Вася, а если девочка - Наташка.

- Как это Вася? У меня уже есть один Вася. Ты! Мне другого не надо. Я еще не знала, как я его любила! Он... Только он... Как слепая! Даже не чувствовала толчков под сердцем... Хотя была уже на шестом месяце... Я думала, что он внутри меня мой маленький, и он защищен... О том, что ночую у него в барокамере, никто из врачей не знал. Не догадывался... Пускали меня медсестры. Первое время тоже уговаривали: «Ты - молодая. Что ты надумала? Это уже не человек, а реактор. Сгорите вместе». Я, как собачка, бегала за ними... Стояла часами под дверью. Просила-умоляла... И тогда они: «Черт с тобой! Ты - ненормальная». Утром перед восьмью часами, когда начинался врачебный обход, показывают через пленку: «Беги!». На час сбегаю в гостиницу. А с девяти утра до девяти вечера у меня пропуск. Ноги у меня до колен посинели, распухли, настолько я уставала... Пока я с ним... Этого не делали... Но, когда уходила, его фотографировали... Одежды никакой. Голый. Одна легкая простыночка поверх. Я каждый день меняла эту простыночку, а к вечеру она вся в крови. Поднимаю его, и у меня на руках остаются кусочки его кожи, прилипают. Прошу:

«Миленький! Помоги мне! Обопрись на руку, на локоть, сколько можешь, чтобы я тебе постель разгладила, не покинула наверху шва, складочки». Любой шовчик - это уже рана на нем. Я срезала себе ногти до крови, чтобы где-то его не зацепить. Никто из медсестер не мог подойти, прикоснуться, если что-нибудь нужно, зовут меня. И они фотографировали... Говорили, для науки. А я бы их всех вытолкнула оттуда! Кричала бы! Била! Как они могут! Все мое... Все любимое... Если бы я могла их туда не пустить! Если бы... Выйду из палаты в коридор... И иду на стенку, на диван, потому что я их не вижу. Говорю дежурной медсестре: «Он умирает». - Она мне отвечает: «А что ты хочешь? Он получил тысяча шестьсот рентген, а смертельная доза четыреста. Ты сидишь возле реактора». Все мое... Все любимое. Когда они все умерли, в больнице сделали ремонт... Стены скоблили, взорвали паркет и вынесли... Столярку.

Дальше... Последнее... Помню вспышками... Обрыв...

Ночь сижу возле него на стульчике... В восемь утра: «Васенька, я пойду. Я немножко отдохну». Откроет и закроет глаза - отпустил. Только дойду до гостиницы, до своей комнаты, лягу на пол, на кровати лежать не могла, так все болело, как уже стучит санитарка: «Иди! Беги к нему! Зовет беспощадно!» А в то утро Таня Кибенок так меня просила, молила: «Поедем со мной на кладбище. Я без тебя не смогу». В то утро хоронили Витю Кибенка и Володю Правика... С Витей они были друзья... Мы дружили семьями... За день до взрыва вместе сфотографировались у нас в общежитии. Такие они наши мужья там красивые! Веселые! Последний день нашей той жизни... Такие мы счастливые! Вернулась с кладбища, быстренько звоню на пост медсестре: «Как он там?» - «Пятнадцать минут назад умер». Как? Я всю ночь у него. Только на три часа отлучилась! Стала у окна и кричала: «Почему? За что?» Смотрела на небо и кричала... На всю гостиницу... Ко мне боялись подойти... Опомнилась: напоследок его увижу! Увижу! Скатилась с лестницы... Он лежал еще в барокамере, не увезли... Последние слова его: «Люся! Люсенька!» - «Только отошла. Сейчас прибежит», - успокоила медсестра. Вздохнул и затих... Уже я от него не оторвалась... Шла с ним до гроба... Хотя запомнила не сам гроб, а большой полиэтиленовый пакет... Этот пакет... В морге спросили:

«Хотите, мы покажем вам, во что его оденем». Хочу! Одели в парадную форму, фуражку наверх на грудь положили. Обуть не обули, не подобрали обувь, потому что ноги распухли... Парадную форму тоже разрезали, натянуть не могли, целого тела уже не было... Все - рана... В больнице последние два дня... Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, тело от нее отошло... Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот... Захлебывался своими внутренностями... Обкручу руку бинтом и засуну ему в рот, все это из него выгребаю... Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить... Это все такое родное... Такое любимое... Ни один размер обуви невозможно было натянуть... Положили в гроб босого...

На моих глазах... В парадной форме его засунули в целлофановый мешок и завязали... И этот мешок уже положили в деревянный гроб... А гроб еще одним мешком обвязали... Целлофан прозрачный, но толстый, как клеенка... И уже все это поместили в цинковый гроб... Втиснули... Одна фуражка наверху осталась...

Съехались все... Его родители, мои родители... Купили в Москве черные платки... Нас принимала чрезвычайная комиссия. И всем говорила одно и то же, что отдать вам тела ваших мужей, ваших сыновей мы не можем, они очень радиоактивные и будут похоронены на московском кладбище особым способом. В запаянных цинковых гробах, под бетонными плитками. И вы должны этот документ подписать... Если кто-то возмущался, хотел увезти гроб на родину, его убеждали, что они, мол, герои и теперь семье уже не принадлежат. Они уже государственные люди... Принадлежат государству. Сели в катафалк... Родственники и какие-то военные люди. Полковник с рацией... По рации передают: «Ждите наших приказаний! Ждите!» Два или три часа колесили по Москве, по кольцевой дороге. Опять в Москву возвращаемся... По рации: «На кладбище въезд не разрешаем. Кладбище атакуют иностранные корреспонденты. Еще подождите». Родители молчат... Платок у мамы черный... Я чувствую, что теряю сознание. Со мной истерика: «Почему моего мужа надо прятать? Он - кто? Убийца? Преступник? Уголовник? Кого мы хороним?» Мама:

«Тихо, тихо, дочечка». Гладит меня по голове... Полковник передает:

«Разрешите следовать на кладбище. С женой истерика». На кладбище нас окружили солдаты... Шли под конвоем... И гроб несли... Никого не пустили... Одни мы были... Засыпали моментально. «Быстро! Быстро!» - командовал офицер.

Даже не дали гроб обнять... И - сразу в автобусы... Все крадком... Мгновенно купили и принесли обратные билеты... На следующий день. Все время с нами был какой-то человек в штатском, с военной выправкой, не дал даже выйти из гостиницы и купить еду в дорогу. Не дай Бог, чтобы мы с кем-нибудь заговорили, особенно я. Как будто я тогда могла говорить, я уже даже плакать не могла. Дежурная, когда мы уходили, пересчитала все полотенца, все простыни... Тут же их складывала в полиэтиленовый мешок. Наверное, сожгли... За гостиницу мы сами заплатили... За четырнадцать суток...

Клиника лучевой болезни - четырнадцать суток... За четырнадцать суток человек умирает...

Дома я уснула. Зашла в дом и повалилась на кровать. Я спала трое суток... Приехала «Скорая помощь». «Нет, - сказал врач, - она не умерла. Она проснется. Это такой страшный сон».

Мне было двадцать три года...

Я помню сон... Приходит ко мне моя умершая бабушка, в той одежде, в которой мы ее похоронили. И наряжает елку. «Бабушка, почему у нас елка? Ведь сейчас лето?» - «Так надо. Скоро твой Васенька ко мне придет». А он вырос среди леса. Я помню сон. - Вася приходит в белом и зовет Наташу. Нашу девочку, которую я еще не родила. Уже она большая. Подросла. Он подбрасывает ее под потолок, и они смеются... А я смотрю на них и думаю, что счастье - это так просто. Я сню... Мы бродим с ним по воде. Долго-долго идем... Просил, наверное, чтобы я не плакала... Давал знак. Оттуда... Сверху...

(Затихает надолго.)

Через два месяца я приехала в Москву. С вокзала - на кладбище. К нему!

И там на кладбище у меня начались схватки... Только я с ним заговорила... Вызвали «Скорую»... Рожала я у той же Ангелины Васильевны Гуськовой. Она меня еще тогда предупредила: «Рожать приезжай к нам». На две недели раньше срока родила...

Мне показали... Девочка... «Наташенька, - позвала я. - Папа назвал тебя Наташенькой». На вид здоровый ребенок. Ручки, ножки... А у нее был цирроз печени... В печени - двадцать восемь рентген... Врожденный порок сердца... Через четыре часа сказали, что девочка умерла... И опять, что мы ее вам не отдадим! Как это не отдадите?! Это я ее вам не отдам! Вы хотите ее забрать для науки, а я ненавижу вашу науку! Ненавижу! Она забрала у меня сначала его, а теперь еще хочет... Не отдам! Я похороню ее сама. Рядом с ним... (Молчит.)

Все не те слова вам говорю... Не такие... Нельзя мне кричать после инсульта. И плакать нельзя. Потому и слова не такие... Но скажу... Еще никто не знает... Когда я не отдала им мою девочку... Нашу девочку... Тогда они принесли мне деревянную коробочку: «Она - там». Я посмотрела... Ее запеленали... Она в пеленочках... И тогда я заплакала: «Положите ее у его ног. Скажите, что это наша Наташенька».

Там, на могилке не написано: Наташа Игнатенко... Там только его имя... Она же была без имени, без ничего... Только душа... Душу я там и похоронила...

Я прихожу к ним всегда с двумя букетами: один - ему, второй - на уголок кладу ей. Ползаю у могилы на коленках... Всегда на коленках... (Бессвязно). Я ее убила... Я... Она... Спасла... Моя девочка меня спасла, она приняла весь радиоудар на себя, стала как бы приемником этого удара. Такая маленькая. Крохотулечка. (Задыхаясь) Она спасла... Но я любила их двоих... Разве... Разве можно убить любовью? Такой любовью!!... Почему это рядом? Любовь и смерть... Вместе... Кто мне объяснит? Ползаю у могилы на коленках... (Надолго затихает).

...В Киеве мне дали квартиру. В большом доме, где теперь живут все, кто с атомной станции. Квартира большая, двухкомнатная, о какой мы с Васей мечтали. А я сходила в ней с ума! В каждом углу, куда ни гляну - везде он... Начала ремонт, лишь бы не сидеть, лишь бы забыться. И так два года... Сню сон... Мы идем с ним, а он идет босиком... «Почему ты всегда необутый?» - «Да потому, что у меня ничего нет». Пошла в церковь... Батюшка меня научил:

«Надо купить тапочки большого размера и положить кому-нибудь в гроб. Написать записку - что это ему». Я так и сделала... Приехала в Москву и сразу - в церковь. В Москве я к нему ближе... Он там лежит, на Митинском кладбище... Рассказываю служителю, что так и так, мне надо тапочки передать. Спрашивает: «А ведомо тебе, как это делать надо?» Еще раз объяснил... Как раз внесли отпевать дедушку старого. Я подхожу к гробу, поднимаю накидочку и кладу туда тапочки. «А записку ты написала?» - «Да, написала, но не указала, на каком кладбище он лежит». - «Там они все в одном мире. Найдут его». У меня никакого желания к жизни не было. Ночью стою у окна, смотрю на небо: «Васенька, что мне делать? Я не хочу без тебя жить». Днем иду мимо детского садика, стану и стою... Глядела бы и глядела на детей... Я сходила с ума! И стала ночью просить: «Васенька, я рожу ребенка. Я уже боюсь быть одна. Не выдержу дальше. Васенька!!» А в другой раз так попрошу: «Васенька, мне не надо мужчины. Лучше тебя для меня нет. Я хочу ребеночка». Мне было двадцать пять лет...

Я нашла мужчину... Я все ему открыла. Всю правду - что у меня одна любовь, на всю жизнь... Я все ему открыла... Мы встречались, но я никогда его в дом к себе не звала, в дом не могла... Там - Вася... Работала я кондитером... Леплю торт, а слезы катятся... Я не плачу, а слезы катятся... Единственное, о чем девочек просила: «Не жалейте меня. Будете жалеть, я уйду». Я хотела быть, как все...

Принесли мне Васин орден... Красного цвета... Я смотреть на него долго не могла... Слезы катятся...

...Родила мальчика. Андрей... Андрейка... Подруги останавливали: «Тебе нельзя рожать», и врачи пугали: «Ваш организм не выдержит». Потом... Потом они сказали, что он будет без ручки... Без правой ручки... Аппарат показывал... «Ну, и что? - думала я. - Научу писать его левой ручкой». А родился нормальный... красивый мальчик... Учится уже в школе, учится на одни пятерки. Теперь у меня есть кто-то, кем я дышу и живу. Свет в моей жизни. Он прекрасно все понимает: «Мамочка, если я уеду к бабушке, на два дня, ты дышать сможешь?» Не смогу! Боюсь на день с ним разлучиться. Мы шли по улице... И я, чувствую, падаю... Тогда меня разбил первый инсульт... Там, на улице... «Мамочка, тебе водички дать». - «Нет, ты стой возле меня. Никуда не уходи». И хватанула его за руку. Дальше не помню... Открыла глаза в больнице... Но так его хватанула, что врачи еле разжали мои пальцы. У него рука долго была синяя. Теперь выходим из дома: «Мамочка, только не хватай меня за руку. Я никуда от тебя не уйду». Он тоже болеет: две недели в школе, две дома с врачом. Вот так и живем. Боимся друг за друга. А в каждом углу Вася. Его фотографии... Ночью с ним говорю и говорю... Бывает, меня во сне попросит: «Покажи нашего ребеночка». Мы с Андрейкой приходим... А он приводит за руку дочку... Всегда с дочкой... Играет только с ней... Так я и живу... Живу одновременно в реальном и нереальном мире. Не знаю, где мне лучше... (Встает. Подходит к окну). Нас тут много. Целая улица, ее так и называют - чернобыльская. Всю свою жизнь эти люди на станции проработали. Многие до сих пор ездят туда на вахту, теперь станцию обслуживают вахтовым методом. Никто там не живет. У них тяжелые заболевания, инвалидности, но работу свою не бросают, боятся даже подумать о том, что реактор остановят. Где и кому они сегодня нужны в другом месте? Часто умирают. Умирают мгновенно. Они умирают на ходу - шел и упал, уснул и не проснулся. Нес медсестре цветы и остановилось сердце. Они умирают, но их никто по-настоящему не расспросил. О том, что мы пережили... Что видели... О смерти люди не хотят слушать. О страшном...

Но я вам рассказывала о любви... Как я любила...»



Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарника Василия Игнатенко

---

Села вот вспоминать дурацкие загадки. К своему стыду, вспомнила только две.

-Кто летит и шуршит?

-Шуршунчик.

-Кто не летит и не шуршит?

-Нешуршунчик.

-А кто летит и шуршит, но не шуршунчик?

-Брат шуршунчика.

И кусочек очень длинной цепи загадок, некоторые из которых:

-Как засунуть слона в холодильник?

-Открыть дверцу холодильника, взять слона, посадить его в холодильник и закрыть дверцу.

-Почему верблюда нельзя посадить в холодильник?

-Потому что там уже сидит слон.

А вы какие-нибудь помните?

---

Подняла я жалюзи, смотрю, солнышко сияет, из открытой форточки птичьи трели доносятся, цветёт всё, что может цвести. Термометр +20 показывает. Потянулась я, посмотрела на подбежавшую собачку да ангажировала его на прогулку. Собачка с энтузиазмом завилял хвостом, и пошла я одеваться.

Выхожу я из комнаты, а за окном проливной ливень. С градом, размером с горошину.